Национализм умер, да здравствует национализм!

Кризис системы "объединенных наций", наблюдаемый нами в настоящее время, — это не в последнюю очередь категориальный кризис. Кризис того пустотного понятия "нации", которое легло в основу всей ООН-овской архитектуры и которое известно нам из лексикона либерального национализма. Оно является пустотным в том смысле, что берет в качестве точки отсчета "государство" как административно-юридический каркас, как расчерченную ячейку на политической карте мира и дедуктивно примысливает к нему соответствующий "народ". Определить нацию как "сообщество граждан данного государства" — ход в высшей степени привлекательный и на первый взгляд консолидирующий. Однако, увы, такое определение операционально лишь до тех пор, пока государство в самом деле остается для нас чем-то "данным". В критических ситуациях дело обстоит иначе.

Например, в случае внутреннего кризиса, когда определенная часть "сообщества граждан" начинает вооруженно оспаривать свое членство в этом сообществе, гражданская модель нации заведомо не пригодна для концептуализации "национального интереса". Аналогичным образом, она не "работает" и в атмосфере внешних кризисов, когда международная система "признанных суверенитетов" дает трещину и государство уже не может определять себя через свое место в этой системе. В подобных ситуациях государство вынуждено обосновывать себя с помощью аргументов более сильных, нежели ссылки на статус-кво, освященное формулами конституционного или международного права.

Эти "более сильные" аргументы представляют собой в каждом случае ничто иное, как вариации на тему "естественных границ" — дискурс, табуированный в статических фазах международных отношений и неизбежный в динамически-переходных фазах. "Естественность" границ может задаваться на географической карте, на этнолингвистической карте, на расово-антропологической карте, на конфессиональной карте, на какой угодно еще карте, взятой по отдельности или совокупно с другими — но только не на политической карте мира. Потому что судьба последней, в ее решающих разметках, и поставлена под вопрос в ситуации миросистемного кризиса. Не будет преувеличением сказать, что кризис как таковой активизирует различные стили органицистского мышления или, если угодно, органицистского "воображения" сообществ о самих себе. Нас ожидает большой реванш политики коллективных идентичностей, энергия которой сдерживалась до поры структурной инерцией "государства-нации" и всей международной системы.

В этих условиях проектировать РФ как ("самоопределившуюся") демократическую "нацию россиян" — стратегия заведомо проигрышная, на грани диверсии. Она не позволит нам ни суверенно бороться с сепаратизмом (суверенно — то есть без апелляций к авторитету мирового гегемона), ни возвращать позиции в ближнем зарубежье, ни участвовать в выстраивании нового баланса между мировыми центрами силы. Однако дело не только в специфической ситуации постсоветской России, налицо более широкая тенденция.

Европейские "государства-нации" были, в известной степени, не чем иным, как компромиссом между универсалистской тенденцией Просвещения и капитализма, с одной стороны, и сложившимся ландшафтом европейских этнокультурных сообществ — с другой. Сегодня с обеих сторон — одновременно из уст глобалистов, выглядящих поздними идеологами Просвещения, и из уст европейских культурных фундаменталистов, пытающихся говорить от имени автохтонной Европы, — мы слышим, что компромисс исчерпан. С этим нельзя не считаться. Я склонен думать, что на этот раз европейцы лишены возможности выбрать "золотую середину" — то есть продолжать пестовать свои "государства-нации" под эгидой буржуазных проповедей о "гражданской идентичности", умеренно сочетающей в себе и политическую веру в "универсальные ценности", и начала патриотической укорененности. "Гражданская идентичность" — превосходная и достойная уважения вещь, но сегодня невозможно игнорировать, что она теряет свое значение там, где не подкреплена и не обусловлена автохтонными структурами идентичности. Слабость республиканских идеологий в том, что они обречены умалчивать об этом.

Даже если взять такую сильную в плане способности к ассимиляции страну, как Франция, мы обнаруживаем, что эта способность имеет естественный предел. Возможности натурализации через усвоение республиканских ценностей, то есть через пропаганду политической культуры, составляющей предмет особой французской гордости, далеко не безграничны. В конечном счете, политическая культура функционирует лишь постольку, поскольку остается аспектом жизненного мира национальной культуры. Последняя же имеет свои сугубо этнические предпосылки воспроизводства — нарушаемые волнами цветной эмиграции.

Зависимость эффективной "гражданственности" от расово-этнического шлейфа не должна быть понята слишком грубо, и тем не менее она существует. Я, безусловно, делаю различие между "национальным" и "этническим", но это различие не "субстанции", а "качества". "Нация" есть определенный уровень и стиль самовоспроизводства, достигнутый этническим сообществом (или симбиозом этнических сообществ — что в данном случае не принципиально). "Национальное" непременно содержит в себе "этническое", пусть даже и в "снятом" виде. Ясно, что обладая сильной и открытой геокультурной идентичностью, нация может эффективно ассимилировать и "облучать" этнически чуждые элементы. Но ровно до тех пор, пока преобладающая часть ее демографического тела соотносит себя с этой "открытой" геокультурной идентичностью автоматически, "примордиально". То есть не по зову души, не по гражданскому выбору, не по житейским обстоятельствам, а по факту рождения ("происхождения", "крови"…). Этот факт не должен быть, с позволения сказать, "голым фактом", но должен оставаться заряжен культовым, ergo, культурным значением — в этом отчасти и состоит постоянно действующая "этническая" предпосылка "национального".

Перефразируя, можно сказать: именно для того, чтобы любой "иноплеменник", уверовавший в Россию, то есть "облученный" нашей "открытой" геокультурной идентичностью, мог для себя выбрать "быть русским" (хотя бы отчасти), мы, со своей стороны, обязаны быть русскими "не раздумывая" — просто потому, что "так рождены", а не потому, что любим читать Достоевского в оригинале. В этом смысле, жертвовать этнической "русскостью" во имя "русскости" геокультурной, как предложено в манифесте "Геокультурный выбор России", не только недопустимо, но и невозможно. Открытость "русского мира" — атрибут русской нации, но никак не ее субститут.

Можно согласиться с авторами манифеста в том, что перед нами стоит проблема удержания и освоения пространства, чей коммуникационный и ресурсный потенциал превышает на данный момент чисто этнические, репродуктивные возможности русских. Ясно также, что этот лаг должен осторожно заполняться за счет "облучения" инородных этнических элементов относительным универсализмом нашего геокультурного наследия. Но, как и всякое "наследие", оно будет растаскано и растрачено без заранее данного адресата — без алгоритма "наследования" как эффективного механизма "связи времен". Если "открытая" цивилизационная идентичность должна стать нашим способом воспроизводить себя в пространстве, то тем с большей необходимостью этнонациональный миф о происхождении должен остаться нашим способом воспроизводить себя во времени. Я полагаю, где-то на пути сопряжения обеих осей — можно назвать их соответственно "цивилизационным фундаментализмом" и "этническим национализмом" — мы и получим жизнеспособную конструкцию "русскости".